Софи Марсо: «Я краснею, когда вижу себя на обложках»

Psychologies: Вы стали знаменитой с выходом фильма «Бум» – тогда вам не исполнилось и 14 лет. Это было приятно?

С.М.: Нет. Настоящая каторга. Я была робким, замкнутым ребенком и вдруг оказалась в центре всеобщего внимания, критики. В первую очередь своей родни. Для меня это было невыносимо. Помню, маленькой я смотрела на памятники и думала: «Как это, должно быть, ужасно – вот так стоять у всех на виду». И вот я сама стала живой статуей, предоставленной всем ветрам. Теперь-то я привыкла. Знаю, что живу на виду, что меня везде могут узнать. Но я до сих пор краснею, когда вижу себя на обложках. К тому же на них любые мои слова выглядят такими категоричными! «Я не люблю цикорий!» – и вдруг какой-то цикорий приобретает неимоверное значение. На публике мне случалось делать ужасные ляпы из-за того, что эмоции выходили из берегов.

Ляпы бывают и милые… Ваш проход по каннской лестнице в прошлом году запомнится надолго. Съемка, где спадающая бретелька открывает грудь, была, кажется, самой популярной в Интернете.

С.М.: Да уж! Бывает! А ведь я вообще-то очень стыдлива. Страдаю, когда приходится сниматься обнаженной, и бываю совершенно счастлива, если удается все так устроить, чтобы остаться в одежде. Но в Каннах как будто ангелочек пролетел и сдернул с меня бретельку. Я тогда подумала, что люди реагировали просто здорово, и решила: «Вот и хорошо, они еще не пресытились». А потом я увидела, как эти фото с грудью наружу расклеены по всему Парижу, в том числе и напротив школы, где учится мой сын. То, что было просто мило, превратилось в бесстыдство. И теперь у меня такое чувство, что я голая посреди улицы.

В 13 лет вы простились с детством, а в 17 встретились с режиссером Анджеем Жулавским...

С.М.: Да, прямо совращение несовершеннолетней! (Смеется.) Мы познакомились на ужине у одних знакомых. Анджей только что приехал во Францию из Польши и был несколько потерян. А я была растеряна потому, что вынуждена была вести совсем взрослую жизнь и ни отец, ни мама не могли мне ничем помочь… Анджей рассказывал о себе, потом замолк: ему показалось, что он злоупотребляет вниманием незнакомой девушки… Но мне было интересно, я боялась, что не услышу продолжения. А потом я разорвала контракт со студией Gaumont: там надо было работать, а я хотела… жить и чувствовать. Они выставили мне грандиозную неустойку – миллион франков. Теперь я понимаю, что они не желали мне зла. Просто не хотели меня потерять, и сейчас я это даже ценю. Но тогда я уехала с Анджеем в Варшаву и грохнула все заработанные до того деньги на то, чтобы расплатиться. В банке ничего занять было нельзя: по закону я еще считалась ребенком, а деньги мне нужны были очень даже «взрослые». Такая беда.

Не слишком ли рано вы повзрослели?

С.М.: В моей жизни все происходило слишком рано. И в общем это неплохо.

Неплохо? Вы уверены?

С.М.: Ну тогда плохо! (Смеется.) У каждого за плечами свой «мешок горя». Но я стараюсь извлекать из него только хорошее. Поскольку избавиться от него не удается, приходится передвигаться вместе с ним. И я тащу его, как Дурак в колоде карт Таро, – знаете, его еще рисуют с таким узлом… Так вот, с этим своим узлом, со своими бедами и всем прочим, он проходит повсюду. Он всегда движется вперед!

Вы о чем-нибудь жалеете?

С.М.: Не выношу, когда люди рассказывают о своей молодости: «Мы ездили с друзьями, отрывались по три дня и три ночи...» Мне хочется плакать от этих рассказов: я так и не узнала, что значит быть беззаботной. Я стала взрослой, так и не пройдя все естественные фазы взросления, поэтому многие мои детские проблемы остались неразрешенными. Получается, что мое детство было украдено кино. И с этим не разберешься. Труднее всего разобраться с тем, чего в твоей жизни не было.

Из обычной рабочей семьи вы попали совсем в другой мир – мир кино. Вам захотелось сохранить что-нибудь из семейных ценностей?

С.М.: Да, честность, уважение к хорошо сделанной работе. Но была и масса вещей, от которых я хотела избавиться. Строгое подчинение внутри иерархии, чрезмерная покорность. Мне было необходимо отменить правила и взбунтоваться. Душа артиста формируется, когда человек обжигается.

В 17 лет вы встретили 40-летнего мужчину. В чем-то вам помог его опыт?

С.М.: Это позволило мне раньше повзрослеть, но в каком-то смысле я осталась ребенком. Я всегда была «маленькой», обо мне заботились. Все восемнадцать лет. Все годы нашего брака… Это дает тебе чувство надежности, спокойствия, но когда однажды оказываешься один на один с собой, начинаешь понимать то, что до того было скрыто в глубине твоей души.

Можете ли вы сказать, что сегодня знаете себя лучше?

С.М.: Когда я прохожу мимо зеркала, я всегда в него смотрюсь. Не для того, чтобы поправить прическу, а чтобы просто успокоиться: «Тебе хорошо? Тогда все в порядке». Хотя… кто именно говорит, когда я произношу слово «я»? Мои гены, моя семейная история, мое бессознательное? Мне часто приходится давать интервью, и, когда они заканчиваются (хотя я с вами честна), я спрашиваю себя: «Ты уверена в том, что только что сказала? Это действительно правда?»

Вы никогда не думали обратиться к психологу?

С.М.: Актерская игра – отличная терапия. Вместо того чтобы страдать самой, ты делаешь так, что кто-то другой страдает за тебя. Кроме того, я много пишу. Когда сажусь писать, мне вспоминается множество разных вещей, они заставляют меня задавать самой себе вопросы, и я осознаю, с чем мне еще нужно разобраться. Жизненно важно не замыкаться на своих мыслях, не гонять их по привычному кругу, давать выход эмоциям, страхам.

У вас двое детей: Венсан, сын Жулавского, наполовину поляк, и Жюльет, наполовину американка. Это ведь несколько необычно?

С.М.: Да, действительно, странно, когда сын поляк, а дочка – американка. Но самое удивительное, что мне всегда выпадало жить с иностранцами… На самом деле я чувствую себя «своей» повсюду.

А где вы чувствуете себя дома?

С.М.: Вот уж не знаю. Я смотрела одну передачу по телевизору. Там знаменитостям предлагали посетить то место, которое они считают своим настоящим домом. Я подумала тогда: «Если бы меня об этом попросили, я бы не смогла этого сделать. Такого места нет». Разве что где-нибудь в пустыне... Я выросла в Париже, больше десяти лет прожила в Польше, выучила польский… Но дом – это все-таки не точка на местности…

Ваши дети сознают, насколько вы знамениты?

С.М.: Моя дочь еще маленькая, а сын уже понимает. Ему десять. Я была бы рада забрать его отсюда, чтобы он рос в другой среде, в какой-нибудь стране, в которой он не будет чьим-то сыном. С виду он ко всему этому здраво относится, но поди узнай, что у него там затевается в подсознании. Сын пока не видел ни одного из моих фильмов. Но он меня видит на афишах, в газетах и журналах. Я хочу, чтобы то, что он видит, было похоже на то, что он обо мне знает. По-моему, пока что получается. Он только считает, что на фотографиях я красивее, чем дома по утрам...

Вам удается быть хорошей актрисой и хорошей матерью одновременно?

С.М.: Это непросто. Но я не ощущаю вины, потому что могу сама выбирать, что для меня приоритетно. Могу себе сказать: «Месяца три я не работаю». В любом случае, поскольку для киноактрисы момент, чтобы заводить детей, всегда будет неподходящим, значит, любой момент всегда подходит одинаково. К счастью, у женщин есть способность делать одновременно множество разных вещей и при этом не переставать чувствовать себя матерью.

Что нового принесли вам отношения со вторым мужем?

С.М.: Это жизнь, в которой мы как бы стоим на одной линии, жизнь пары взрослых людей. Более спокойная... Я состоялась как актриса, Джим (Лэмли. – Э. М.) преуспевает как кинопродюсер. Один уравновешивает другого. В нашей паре каждый делает свою карьеру, но при этом оба наших мира обогащают друг друга.

Вы часто расстаетесь из-за работы. Это вредно для совместной жизни или это вам нравится?

С.М.: Это неплохо. Именно не-плохо. Надо только следить за тем, чтобы отдаление не вошло в привычку. Жить одному – эгоизм, и, если к этому привыкаешь, потом трудно вновь приспосабливаться к миру другого человека.

Вам скоро будет сорок. Каково это осознавать?

С.М.: А я себе говорю: «Вот здорово, мне еще нет сорока!» 40 – цифра красивая, но... это все-таки начало конца. В 40 человек наверху, на самом пике. А потом начинает потихоньку спускаться. Спуск – это западня, потому что в начале все идет очень даже ничего. Человек говорит себе: «Вот и славно, не надо больше взбираться на этот чертов холм». То есть, когда начинаешь спускаться, чувствуешь себя превосходно, но проходит какое-то время, и ты предпочел бы подняться снова. Однако жизнь такая штука, что обратно уже нельзя.

А наслаждаться жизнью вы умеете?

С.М.: Я стараюсь рассмотреть, сберечь, понять эту странную вещь – жизнь. Ощутить свет. Я не люблю ночь, я люблю день. В смерти противно именно то, что света больше нет. Мрак – это ужасно!.. Что-то мы воспарили к метафизическим высотам... Это хорошо, это редко бывает. Вы думаете, что сможете разобраться со всем тем, что я вам тут наговорила?..