Кейт Бланшетт: «Я не боюсь меняться и стареть»

Psychologies: Вы играли персонажей сказочных и реальных: королеву эльфов и королеву Елизавету I, Кэтрин Хепберн и многих других... Иногда вы даже раздваивались в одном кадре, как в «Кофе и сигаретах» – на кинозвезду и ее кузину-неудачницу... Что после всех этих воплощений вы видите, когда смотритесь в зеркало?

Кейт Бланшетт: Себя. Всегда себя. И слава богу, мне никогда не приходилось от себя бежать. Да ведь от себя и не убежишь... Знаешь ведь иногда, как надо поступить, а поступаешь всегда так, как тебе свойственно. А мне свойственно идти прямой дорогой, не таиться, не строить сложные маршруты к своей цели... Да и сама категория цели для меня весьма сомнительна.

То есть вы не стремились стать актрисой «первого голливудского эшелона», быть в центре внимания?

К. Б.: Да нет, я даже рада, что не достигла того уровня популярности, когда твоя частная жизнь становится своего рода публичным представлением. И я опять-таки могу поступать как мне свойственно. В конце концов, я просто человек из среднего класса, девочка, выросшая, как говорят у нас в Австралии, на белом хлебе. С очень счастливой личной жизнью. И все.

А принято считать, что актерами становятся люди с явной страстью к самовыражению или самодемонстрации либо те, кто хочет прожить много жизней.

К. Б.: Про меня, наверное, только первое. Самовыражение. Я все детство носилась с какими-то школьными постановками, но была, видимо, слишком стеснительной, чтобы появиться перед публикой самой, открыто. А потому очень увлеклась радио. Моя бабушка слушала его ночи напролет. Программы со «звонками в ночной эфир». Я засыпала и иногда просыпалась по ночам под эти откровения: люди рассказывали потрясающие истории про себя и своих любимых, про удивительные происшествия, которые они считывали как знаки судьбы... И тогда в школе я делала радиопередачу – с «интервью» и «репортажами»: приносила из дома магнитофон и «эфирила» таким образом.

Как родители относились к этому увлечению?

К. Б.: Папа с мамой поддерживали меня, хотя я им виделась скорее музыкантом. Но я увлеклась театром. Однажды моя школьная подруга ставила какую-то пьесу, я ей помогала. Мы учились в мельбурнском Методистском женском колледже, мальчиков у нас не было, и мы все делали сами: и декорации сколачивали, и мужские роли играли – такой был шекспировский театр наоборот... Так вот, моя подруга, поставившая спектакль, очень убежденно сказала: «Следующий будешь ставить ты!» Я все отнекивалась, но почувствовала, что произошло нечто важное: кто-то определенно и твердо поверил в меня. Я до сих пор благодарна своей подруге (мы дружим и сегодня): она дала мне такой... пинок, который выбросил меня в другое состояние, изменил отношение к себе. Наверное, я была к этому готова. Я уже тогда была практична и, знаете, одержима независимостью и безопасностью.

Что не очень сочетается с образом «девочки, выросшей на белом хлебе», из среднего класса, ученицы частной школы.

К. Б.: Наверное, все это происходило со мной из-за мамы, из-за ее опыта. Мне было десять, когда папа умер. Его смерть долгие годы, до рождения моих собственных детей, была главным событием жизни... В тот день я сидела у окна и играла на пианино, папа прошел по лужайке перед нашим домом и махнул мне рукой на прощанье... И все. Он умер от сердечного приступа. Я тогда сделала свои выводы из происшедшего. Решила, что надо по-настоящему прощаться, если куда-то идешь, потому что ведь может оказаться, что уходишь навсегда. Мама посылала меня за молоком на другой конец улицы, я брала деньги и прощалась с ней всерьез, потом прощалась со всеми, кто был в тот момент дома. Если я, уходя, что-то забывала и приходилось вернуться, весь ритуал повторялся. Странно, но ни мой брат Боб, он старше, ни Женевьева, младшая сестра, никогда не смеялись над этой моей странностью... Никто не смеялся. Тогда, перед похоронами, нас с сестрой и братом оставили буквально на минуту с папиными сослуживцами. Один из них воспользовался этой минутой и сказал нам: «Ребята, вашей маме предстоят нелегкие времена. Вы должны быть очень, очень хорошими». Думаю, это и сделало меня в смысле отношений в какой-то степени перфекционистом... Мама осталась одна с тремя детьми, ей действительно приходилось нелегко, и я старалась быть хорошей, правильной, работать на независимость и безопасность – свою и близких. Я поступила на экономический факультет. Что было смехотворно уже тогда. У меня какое-то нелинейное сознание: цифры, числа мне противопоказаны. А потом уж изучение «особенностей перегона крупного рогатого скота между Сиднеем и Госпортом в 60-е годы XIX века» меня доконало окончательно, и я ушла из университета.

Вы сказали «безопасность». Что это значит для вас?

К. Б.: Теперь – хоть какие-то жизненные гарантии, гарантии относительного спокойствия... Конечно, оно всегда относительно, спокойствие. А тогда, в юности... Наверное, речь шла главным образом о моей повышенной восприимчивости к вторжениям в то, что называется внутренним миром. Знаете, я все детство вела дневник. Мне было 12, и он случайно попал на глаза моему брату. Боб не удержался и прочел его. А я сказала себе: «Никогда, никогда больше не буду писать! Никаких дневников». В результате со временем я завела электронный органайзер. С персональным кодом – чтобы никто не мог прочесть, чьи у меня телефоны записаны! Каждый день меняла этот код, без всякой системы, совсем запуталась и покончила с этим. Но помню то чувство – незащищенности от вторжения.

Вы и теперь держитесь позиции «быть хорошей в отношениях с близкими»?

К. Б.: Вы имеете в виду мою семью? Мужа? Знаете, здесь уже действуют иные законы. Мне кажется, здесь главное – искренность, об этом говорит даже опыт нашего знакомства. Мы с Эндрю встретились в каком-то публичном месте, он был с тогдашней своей подругой, я ее знала, и она мне очень нравилась. А вот мы с Эндрю друг другу не понравились: он мне показался заносчивым, а я ему – холодной и равнодушной. Но потом мы встретились снова и опять же случайно, Эндрю заговорил о Тургеневе, о «Месяце в деревне» – очень тонкой и очень печальной вещи... И все. Этого было достаточно. Очень скоро мы поженились. То есть я хочу сказать, что он мне не нравился, я ему не нравилась, но он поделился со мной своим Тургеневым и, кажется, потом поцеловал... и все разъяснилось. Мы вместе 10 лет. И мне всегда хочется, чтобы он был рядом. Когда я еду сниматься, моя семья – Эндрю, Дэшил и Роман – тоже снимается с места и едет со мной. Слава богу, школа Монтессори, куда ходят мои дети, это позволяет.

Вы так стремились к независимости – в такой ситуации не чувствуете себя зависимой?

К. Б.: Разве плохо зависеть от любви? Разве нужна независимость от нее?

Независимость для вас не синоним свободы?

К. Б.: У свободы нет синонимов. Никто не может быть свободен. Человек может быть свободен только внутренне – например, свободен чувствовать то, что действительно ощущает.

Вы никогда не знакомились по объявлению?

К. Б.: О, мне всегда нравилось знакомство старомодным образом – очно и лучше случайно. Правда, одна моя знакомая очень удачно вышла замуж, дав объявление в газету... В общем, всякое случается, нет закономерностей.

Совсем никаких? За добро и зло не воздается соответственно? Труд не вознаграждается?

К. Б.: Я живу в мире, где все относительно. Работа, успех? То, что я считала своими достижениями, не раз оказывалось на полу в монтажной – в отходах съемочного процесса. Люди, которых мы считали близкими, могут отдаляться – не почему-то, а просто жизнь... Жизнь – не фильм, сюжет в ней проследить куда сложнее, мотивы поступков иногда скрыты или ложны. Смысл только в твоем личном ощущении – все относительно, кроме ощущения счастья. Или несчастья. Я говорю именно об ощущениях, а не об обстоятельствах.

Следовательно, вы цените не результат, а скорее процесс?

К. Б.: Конечно. Например, я обожаю съемки, репетиции, весь процесс «изготовления» фильма. Это как хороший разговор на званом ужине – остроумный, и, хотя речь может идти и о чем-то грустном, он приносит радость. Ты выходишь из-за стола – из фильма, – узнав что-то новое о людях, о жизни...

Какие чувства вы испытали, когда получили «Оскара», высшую награду в вашем деле? Радость? Ощущение, что главное достигнуто?

К. Б.: Скорее облегчение: ну слава богу, можно больше его уже не хотеть! Раньше я все думала: ну зачем вся эта суета вокруг «Оскара»! Хорошо, награжденные фильмы могут собрать кассу побольше, но актеры-то что так переживают! А потом сама включилась в это безумие. Кому нужна суета вокруг «Оскара»? Да моей маме! Она так за меня болела! А я болела за нее. Но я никогда не хотела быть Еще Одной Большой Голливудской Звездой. Смотрю иногда на актрис в Голливуде, в Нью-Йорке – они, как молью, побиты страхом. Страхом состариться, перестать быть привлекательными. Отсюда ботокс. Ботокс – это страх, вводимый шприцем... Дорогие, да ведь смерть не становится менее неотвратимой от того, что ваши лица неподвижны! Замечательная актриса Розмари Хэррис рассказывала мне, что после шестидесяти на нее вдруг начался фантастический спрос. Она все не могла понять, в чем дело, но потом один ассистент по кастингу открыл ей страшную тайну: актрисы за 60 не выглядят шестидесятилетними! Они все силы бросили на борьбу за молодость, и некому играть старушек! И я решила: я пришла в кино надолго и не собираюсь оставаться неизменной.

Вы планируете свою жизнь?

К. Б.: Оба наших сына были счастливыми случайностями! Мы с Эндрю, каждый по отдельности, хотели просто попробовать, что такое брак, семья. И это тоже счастливая случайность, что семья получилась. Но теперь – парадокс – я не хотела бы случайностей. Отношения нуждаются в планировании, я убеждена в этом. И для меня это приоритет номер один – отношения в нашей семье.

Известно, что их укрепляют традиции. У вас есть семейные традиции?

К. Б.: Наша семья еще, пожалуй, слишком молода для традиций. Но Рождество – это да. Все эти игры с присыпанием мукой пола, чтобы оленям Санта-Клауса было где приземлиться... Мне кажется, мы с Эндрю получаем от этого больше удовольствия, чем дети. Наверное, потому, что с каждым Рождеством все ближе и ближе тот момент, когда они вдруг скажут: «Ты мне лжешь». И все ценнее каждый день, пока они верят тебе всецело, абсолютно.

Личное дело