Евгений Миронов: «Я хочу знать о себе правду»

Psychologies: Долгое время вы боялись амплуа «простого парня». И вот теперь Шукшин…

Евгений Миронов: Теперь я уже не боюсь. Просто в какой-то момент мне было важно расширить рамки своих ролей, мне скучно все время быть в одном качестве. А мир, описанный Шукшиным, я знаю, потому что сам из такого же городка – Татищево-5 Саратовской области. Вокруг меня в детстве тоже были очень простые, доверчивые люди, и двери в домах не закрывались. Но я не могу сказать, что мое – только это: князь Мышкин тоже мой!

Способность кардинально меняться в ролях помогает вам в жизни?

Е. М.: Иногда важно, наоборот, не меняться. Вот Нержину (герою телесериала «В круге первом» по роману А. Солженицына. – Прим. ред.) пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы вопреки обстоятельствам не изменить себе. Для меня это была абсолютно фантастическая история – сама роль и общение с Солженицыным, человеком, который изменил мир в результате какого-то очень серьезного отношения к самому себе. Я был невероятно поражен этим человеком и очень горд тем, что мне довелось быть знакомым с ним, общаться… В последние месяцы при полной физической немощи его лицо и глаза оставались абсолютно живыми – и радостными оттого, что еще живут. Могут жить. Счастье, которое длилось для него до последней секунды, – оттого, что он умел ценить жизнь и ему было чем ей ответить. Мне кажется, такое счастливое ощущение рождается от глубокой внутренней цельности и гармонии. (Грустно-иронично.) Вот

Что, вы думаете, мешает вам?

Е. М.: Борьба с самим собой. Ведь у каждого из нас есть свой крест. Даже талант – это тоже крест. Который часто отбирается, если человек не соответствовал тому, что на него возложили. Знаете, там внутри какая-то дырочка образуется, трещина, из которой незаметно начинает вытекать энергия. Червоточина – это соблазн, потакание соблазну, когда пелена падает человеку на глаза и кажется, что именно этот соблазн – настоящее, главное. Я очень боюсь таких изменений – ввиду последних, административных перемен в моей жизни. Боюсь за количеством дел и информации не расслышать свой камертон – сердце.

Вам не хватает состояния внутреннего покоя, созерцания?

Е. М.: Может быть. Созерцания мне точно пока не хватает. Я очень редко получаю от этого удовольствие – разве только если заставлю себя. Вот вчера – вы будете смеяться – открыл я «Евгения Онегина». Просто заставил себя. Начал читать, и время для меня остановилось. Я вдруг увидел, насколько великий русский поэт не был уверен в себе: останусь я в веках или нет? Нет, не буду об этом думать, пусть об этом думают критики, толпа… Нет, но так бы хотелось хоть строчкой войти в историю, чтобы потом сказали: вот был такой… Это открытие меня потрясло вчера. Да, я понимаю, что какие-то вещи проходят мимо меня. Но пока чувствую, что могу работать, остановиться – выше моих сил. Меня пугает ситуация, когда человека в жизни все устраивает. Для меня недовольство (собой и происходящим) – это двигатель: я хочу что-то сделать, изменить!

Но есть моменты, когда вам удается прийти к согласию с собой?

Е. М.: Я в поиске. Пока не заслужил. Нет.

Вам никогда не приходила мысль пообщаться с психологом?

Е. М.: Нет. Это как найти своего духовника – посредника между тобой и Богом. Невообразимо сложно. А потом – я лечусь своими ролями. Я и препарирую себя ими же, и лечусь.

Лет десять лет назад на вопрос «Кто вы?» вы отвечали: «Я – счастливый артист». А сегодня?

Е. М.: (Смеется.) Ну теперь я уже не только артист, есть и другие задачи. Хотя цель на самом деле всегда одна – по возможности вести себя достойно. Я очень долго жил в этаком прекрасном замкнутом мире. И вдруг стал понимать, что рядом есть люди – тоже, предположим, артисты, – которым очень плохо. Имею ли я право быть просто счастливым артистом? Нет, не имею. Потому что я заработал себе имя и могу что-то предпринять, чтобы изменить такое положение вещей. Или мне не нравится всеобщая «антрепризация», которая происходит сегодня в российском театре. Имею ли я возможность что-то сделать? Имею. Я не говорю, что я обязательно изменю ситуацию, но попытаться-то надо!

И как у вас получается?

Е. М.: Гордость свою я уже смирил: мне было очень тяжело ходить по чиновникам. Ведь они восторгаются тобой на приемах, целуют и говорят: «Ты мой кумир!», но, как только я попадаю к ним в кабинет, они обо всем этом забывают. Очень многое поменялось в моих взглядах на людей, когда я в 18 лет оторвался от семьи, приехал в Москву. И я не думал, что спустя столько лет смогу еще раз так основательно пересмотреть свои взгляды. Столько негатива я испытал в отношении себя и дела, которым занимаюсь последние полтора года! Предательство, непрофессионализм – что для меня гораздо хуже, ибо предательство зачастую – это просто слабость, а непрофессионализм уже не лечится. Мне пришлось искать в себе качества, благодаря которым только и можно быть лидером. Научиться принимать решения, какими бы сложными они ни были. И самое главное – я пересмотрел свой жизненный круг. Раньше я знал только людей искусства. Это прекрасные дети по сравнению с чудовищами, которые называются чиновниками. Они – за редким исключением – врут, не держат слова. А я не могу к этому привыкнуть, потому что всегда верил людям. Сначала я очень мучился, но потом сказал себе: «Ты это делаешь не для себя». Но даже в этом мире я нашел сочувствующих людей.

И вы не говорите себе: «Кой черт понес меня на эту галеру»?

Е. М.: (Смеется.) Каждый день. Я не хочу быть администратором. Вот организатором театрального дела, строителем мне быть интересно. Отойти чуть-чуть от актерской деятельности – но недалеко. Чтобы успеть прыгнуть с уходящего корабля на актерский остров и остаться там. Потому что это моя суть – счастливый артист.

Ваша мама, признаваясь, что сама мечтала быть актрисой, говорила вам в детстве: «Я не дошла – ты дойди». Вы ее мечту осуществили. Что чувствуете?

Е. М.: Я не чувствую, что дошел. Это вечная дорога – актерство. И не знаю: мама-то сама довольна ли, что я воплотил ее мечту? Ведь она сколько гордится мною, столько и расстраивается. Она меня совсем не видит: ритм жизни бешеный. Безусловно, задаю его я: запрягаю и скачу, а весь мой обоз со мной. Когда-то на сцене Саратовского драматического театра мы играли дипломный спектакль. Мой однокурсник заглянул в щель занавеса и говорит мне: «Весь твой обоз на месте». Это значит мои мама, папа, сестра, братья, тетя. Они приезжали на каждый спектакль. Так и скачут за мной по жизни, и я понимаю, насколько им это некомфортно...

Такая плотная семейная опека вас не тяготит? Подростком вам не хотелось «уйти в отрыв», противопоставить себя родителям?

Е. М.: У меня так и получилось – само собой, когда я поехал учиться в Москву. Расставание было страшно тяжелым: рыдали все. Я висел на заборе в аэропорту Быково, родители улетали домой, и мама рыдала в салоне самолета так, что вокруг нее бегали все стюардессы, а папа держал перед ней вентилятор. Но через час, когда я сел в электричку и закурил в вонючем тамбуре сигарету (а до этого не курил), я посмотрел на будничные лица людей – и слезы высохли сами собой. Я вдруг почувствовал этот свежий воздух свободы: могу делать все, что хочу, и никто меня за это ругать не будет! А через четыре года мы объединились снова, здесь, в Москве, когда я уже работал в театре. Вообще, дом и театр для меня неотделимы. Может, потому, что сестра моя Оксана – балерина и мы с ней варимся в одном соку… И мама приходит на все премьеры. Мои близкие знают о каждом дне моем, все проблемы решаются у них на глазах.

И все-таки: гиперопека кажется вам подходящим методом воспитания?

Е. М.: И да, и нет. Я сейчас смотрю на свою сестру, у нее уже двое детей. И она ведет себя абсолютно как наша мама: ни о какой свободе там и речи нет, это даже не учитывается. Но я безумно благодарен родителям за то, что семья и родные люди для меня святое – это я сам, мы вместе – одна жизнь. Мне кажется, быть отдельно очень тяжело и плохо. Но в то же время надо четко понимать: когда ты родил ребенка, это уже не твое. Может, я так говорю потому, что у меня пока своих детей нет? По-моему, задача родителя – провести, показать, помочь. Но ребенок – не твое личное. За материнский эгоизм дети расплачиваются инфантильностью.

Такой инфантильности вы в себе не чувствуете?

Е. М.: Сейчас – нет, я уже тертый калач, а когда приехал в Москву – безусловно. Это было полное незнание людей и жизни! Но знаете, может быть, благодаря этому я и сыграл Мышкина: раскопал и вытащил из себя эту детскость. Ведь ее просто так не сыграешь, это – в глазах. Но для жизни такой человек не приспособлен.

Каким видите себя лет через 20?

Е. М.: Я так не умею – смотреть вперед, как говорила моя тетя Валя, «не загадамши». Могу только представить, как буду выглядеть физически. Потому что фигурой я в папу пошел. Он был поджарым, худеньким, энергичным. Таким себя и вижу. А другое…

То есть вы об этом не заботитесь?

Е. М.: Все, чем я занимаюсь, – так или иначе это забота о себе. Если бы я выступал на корпоративах за деньги или пошел бы в какой-нибудь стосерийный телефильм, я бы себе навредил – ведь это сродни наркотику. Мой выбор и есть забота. А как еще заботиться? Конечно, я не сумасшедший, как обо мне пишет желтая пресса, я сплю по восемь часов в сутки, иногда отдыхаю, катаюсь на лыжах и получаю от этого удовольствие, два раза в неделю хожу в фитнес-клуб. Но я не хочу становиться заложником своего внешнего вида – это ведь тоже страсть. И потом, я чувствую себя идиотом, стоя перед зеркалом с этой штангой! (Хохочет.)

Быть счастливым – входит в число ваших задач, желаний?

Е. М.: Трудно сказать. Счастливым может быть артист, но может ли при этом быть счастливым человек? Сомневаюсь. Слишком много ран – твоих собственных – требует эта профессия. За актерское счастье приходится платить. Но я бы хотел найти себя и в другом качестве – организатор нового дела. А если не найду, желаю честно себе в этом признаться. Либо найти людей, которые мне честно об этом скажут. Желаю, чтобы Бог не отказал мне во внятности чувствования правды о себе. Иначе я наврежу себе и людям, чего допустить никак нельзя.