Павел Урсул рассказывает о своей новой театральной работе — комедии «Форс в мажоре», о парадоксах и о творческой смелости

«Форс в мажоре» — это «мужская комедия для женских сердец», история о любви, развенчивающая мифы о взаимоотношениях полов, наполненная шутками, остротами и парадоксами.

На сцене мощный актерский ансамбль — два состава харизматичных артистов: Георгий Мартиросян/ Михаил Горевой, Валерий Николаев/ Сергей Дружко, Александр Давыдов/ Кирилл Запорожский, Дмитрий Савкин/ Макар Запорожский, Александр Головин/ Михаил Крылов, Александр Дуденков/ Иван Кирюхин, Иван Рыжиков / Сергей Гузеев.

Накануне премьеры режиссер ответил на вопросы Psychologies.

Psychologies: Почему именно эту пьесу вы выбрали для постановки?

Павел Урсул: Мне понравилось, что это мужская история, адресованная женщинам. Это не просто «о чем говорят мужчины» — о футболе, о политике, о выпивке или еще о какой-то ерунде. Здесь сюжет построен так, что они говорят только о женщинах, каждый вспоминает свою историю любви, — и это повествование и трагическое, и комическое одновременно.

P.: Спектакль позиционируется в новом особенном жанре: «мужская комедия для женских сердец». Нет ли здесь расчета на то, что постановка должна по-разному повлиять на мужчин и женщин?

П. У.: У меня был спектакль, для которого я разделял зрительный зал: справа от центрального прохода сидят женщины, слева мужчины. Но это была и другая пьеса, и другое время. «Форс в мажоре», наоборот, объединяет мужчин и женщин.

Представьте себе бар и его завсегдатаев, которые уже все напитки перепробовали. И они начинают все смешивать, чтобы получить новые вкусовые ощущения. Современный театр — это коктейль. Он бывает удачным, а может быть и таким, от которого стошнит. Это творчество, здесь нет готовых рецептов.

Если определять «мужскую комедию для женских сердец» как новый жанр, то я скажу так: любой талантливый современный спектакль существует в своем собственном новом жанре, если хотите — это «уникальный жанровый коктейль». Рецепт нашей «гремучей смеси» таков — трагикомедия, мелодрама и даже фарс.

P.: В каком-то смысле это еще своеобразный театральный психотерапевтический сеанс, когда люди, сопереживая героям, начинают невольно проживать свою личную драму.

П. У.: Да, и это заложено в пьесе: герои разговаривают друг с другом о своих сердечных проблемах, а зритель слышит в них отголоски своих собственных драм.

Например, в спектакле герой обращает внимание на рассказ о том, как самки павлинов выбирают самцов. Он вспоминает, что когда-то и сам был эдаким павлином: ходил в самой дорогой куртке и джинсах, как он познакомился с девушкой, которой понравились его модные мокасины, как он влюбился в нее…

Этот рассказ о первой любви — и романтичный, и грустный, и в чем-то веселый. От трагического «куска» до комического всего два сантиметра! Сейчас персонаж плакал, и вы жалели его, а уже через полминуты вы будете над ним смеяться. Эти переходы не фальшивы, а естественны и психологически выверены.

P.: Вы придумали еще один жанр — комическая психодрама. Кажется, такого пока не было.

П. У.: Да. Если, слушая диалоги друзей, у персонажа возникают воспоминания, то, конечно, и у каждого зрителя будут свои. Текст так выстроен, что он обязательно натолкнет на них. Может быть, зрители потом еще и пришлют нам свои истории любви.

P.: Если проанализировать ретроспективу вашего творчества, что объединяет ваши такие разные спектакли? Каков ваш авторский почерк?

П. У.: Я для себя еще на первом курсе придумал наивную формулу театра. Когда оказываешься в новом мире, тебе нужно его для себя как-то идентифицировать. Я попал в театр после армии, а до этого поработал на двух работах — мне было с чем сравнивать… Мир театра я назвал «мухой цеце»: человек, которого она укусит, сходит с ума. Театр — это яд, который всякого, кто попадает под его влияние, делает безумцем (в хорошем смысле).

А «цеце» — это и цирк, и церковь. В театре они соединены воедино. Хороший театр должен вызывать у человека и смех, и слезы. Если на спектакле человек только смеялся, — это неполноценный театр. Если только плакал, — то же самое.

P.: Вспомним вашу постановку про «Чапаева и Пустоту». Вашей манере свойственна внутренняя свобода и творческая смелость. Есть ли у них барьеры?

П. У.: Я не сталкивался с барьерами внутри себя. А моя смелость проявляется, наверное, в том, чтобы поставить «Чапаев и Пустота» или «Пролетая над гнездом кукушки», который с аншлагом идет в «Театре Луны» почти двадцать лет. Например, я обожаю Достоевского, но никогда не буду ставить его. Не потому, что у меня не хватает смелости, просто я не понимаю, что могу добавить в этот гениальный материал. Мне не нравятся спектакли по классике, где я вижу, что режиссеру нечего сказать от себя.

Так же я никогда не смогу поставить «Собачье сердце» — такое созвездие артистов невозможно переплюнуть. Конечно, можно придумать новую концепцию — это был благородный пес, а профессор Преображенский сделал из него Франкенштейна. Но здесь вопрос: а будет ли это интересно зрителю? Тут не в смелости дело, а в ответственности и чувстве вкуса.

А если говорить о какой-то свойственной мне творческой манере, то я назвал бы это не манерой, а темой, которая прослеживается практически во всех моих спектаклях, — это отношения мужчины и женщины. Если пьеса не об этом, я не возьму ее в постановку. Конечно, любовь можно вытащить из любого материала, но я не хочу «высасывать из пальца», и в «Макбете» искать великое чувство леди Макбет к своему мужу.

Когда тема о мужчинах и женщинах, у меня начинает работать фантазия. А если мне скажут поставить политическую пьесу, фантазия отключается. Для меня выбор этой темы, наверное, и является творческим почерком.