Борис Цирюльник: «Я решился заговорить»

Psychologies: Как вы стали писателем?

Б. Ц.: Я начинал с автобиографий в третьем лице. Все люди, пережившие травму, начинают таким образом. Потому что, прежде чем сказать «я», надо освоиться со словами, эмоциями, образами... И еще надо, чтобы другие люди были готовы услышать этот рассказ.

Теперь вы заговорили от первого лица, высказываете свое мнение. Этим же приемом пользовался Ирвин Ялом. Для психоаналитиков это не совсем обычно, хотя становится все больше психотерапевтов, пишущих о себе. Что вы думаете об этой тенденции?

Б. Ц.: Я вижу в ней признак эволюции психоанализа. Вы знаете, когда я начал интересоваться психотерапией, психоанализ был подчинен строжайшим правилам. Одно из них гласило: «Пациент не должен слышать звук вашего голоса». Мне этот принцип казался безумным, и я не постеснялся сказать об этом: «Когда мы молчим, мы усугубляем тревогу наших пациентов!». Все насмехались надо мной: «О глупец! Он ничего не понял!» Под давлением всех этих «ученых» я стал следовать догме... И делал это до того дня, когда понял, что с меня хватит, и решил говорить. В этот день мое обучение в этой области досрочно закончилось.

Наверно, это было большим облегчением...

Б. Ц.: Совершенно точно! Я вдруг стал гораздо свободнее, сопровождая пациентов словом, и я думаю, что им это передавалось. Но я уже чувствовал это, когда сам проходил психоанализ. Я прошел два курса. Первый с женщиной, и за это время я многому научился. Потом она умерла, и я пошел к мужчине, «звезде», с которым ничего не произошло. И это при том, что они принадлежали к одной и той же школе. Но я думаю, что если что-то произошло, когда со мной работала эта женщина, то это потому, что я чувствовал связь с ней, я чувствовал ее теплоту... Возможно, это фантазия, но тем не менее с другим психоаналитиком я чувствовал только холод. Молодые коллеги изменили свой практический подход, они больше не придерживаются жесткой догмы, они говорят, не прячутся. И то, что они пишут от собственного лица, – один из признаков этой эволюции. Положительной, на мой взгляд, хотя бы потому, что благодаря этому пациент узнает, что его психотерапевт занимается этим ремеслом не случайно.

Но тем самым вы привлекаете больше внимания к самому себе. Если честно, вам нравится быть знаменитым?

Б. Ц.: Если честно? Я не знаю. Если я это и замечаю, то лишь потому, что все больше людей меня спрашивают: «Каково это – быть звездой?» И я думаю: «Надо же, они так считают?» Конечно, это здорово, что люди подходят ко мне, улыбаются мне, здороваются: были в моей жизни вещи и похуже!.. Это дает мне очень приятное чувство внутреннего мира, да... Чувство, что меня наконец приняли...

Возможно, вы стали известным психотерапевтом именно потому, что стремились к признанию?

Б. Ц.: Действительно, у меня была потребность в признании. Но мне было бы проще его получить, если бы я был более уравновешенным; с другой стороны, если бы я был уравновешенным, я бы никогда не стал психотерапевтом! Наверное, я стал бы краснодеревщиком, как мой отец.

Как вам кажется, писание книг принесло вам пользу?

Б. Ц.: Я испытал удовольствие, и меня это удивило. А вот принесло ли это пользу... Писать, чтобы разбередить рану, – это может только подкрепить посттравматический синдром, это значит остаться узником прошлого. Если бы я писал, чтобы сказать: «Я страдал, я был несчастен, у меня не было родителей», я бы встал на траволатор, ведущий к депрессии. Но когда я писал, чтобы понять прошлое, я работал над своей памятью.

И однако вы считаете, что вы не можете служить примером жизнестойкости (1)…

Б. Ц.: Да, меня нельзя считать удачным примером: мне пришлось трудиться над собой на протяжении десятилетий... После войны за два года я перебывал в дюжине казенных учреждений... Того, что у меня было бы, если бы я сразу нашел надежную семью и свою культуру, – всего этого я не получил. Ни связей, которые я мог бы установить, ни взрослых, с которыми можно было поговорить... Только глубокое чувство одиночества. А ведь теперь мы знаем, что с биологической точки зрения одиночество гораздо более разрушительно, чем плохое обращение. Вот почему я не слишком хороший пример жизнестойкости. Даже если в конце концов я встретил людей, которые мне помогли, и мой порыв навстречу другим, моя страсть к познанию были как раз факторами устойчивости, все же этого недостаточно, чтобы говорить о жизнестойкости.

Вы хотите сказать, что вы до сих пор травмированный ребенок?

Б. Ц.: Невозможно оценить, кто насколько травмирован: то, что сокрушит одного, может не сокрушить другого. У меня такое чувство, что пережитое не стало для меня травмой. И я предпочитаю думать, что причина тому – базовое доверие к миру (2), которое я получил от матери во время ее беременности и в самое первое время моей жизни.

В одной из книг вы пишете, что мать любила вас совершенной любовью, пока в 1942 году она не оставила вас в детском доме и тем самым спасла вам жизнь. Может быть, вы ее немного идеализируете?

Б. Ц.: Разумеется! Но вы же знаете, совершенные родители есть только у сирот: у них вечно молодые и красивые матери, у них вечно веселые и справедливые отцы. Вот почему моя мать была совершенно любящей, а мой отец был храбрым героем.

Это не усложнило ваши отношения, в частности, с женщинами?

Б. Ц.: Проблема была не столько с выбором женщин, сколько с выбором приемных матерей. Вспоминаю одну свою пациентку – мать, которая ее бросила, оставалась для нее идеальной. И эта идеализация мешала ей привязаться к приемной семье. До тех пор, пока она не отправилась на поиски своей биологической матери и, словно в плохих романах, «Дева Мария» оказалась проституткой. Моя пациентка испытала большое облегчение, потому что после этого, «убив» идеальную мать, она смогла осознать то, что ей дала ее приемная мать. А для меня моя идеальная мать не умерла, у меня нет никакого свидетельства о смерти. Она «исчезла»...

Какое место ваша история занимает в семье, созданной вами? Вы говорили о ней с вашей женой?

Б. Ц.: Да, ей надо было знать, с кем она отправляется в совместное плаванье!

А ваши дети? Не стало ли ваше прошлое бременем для них?

Б. Ц.: Я вспоминаю дочь бойца коммунистического сопротивления, которая сказала мне: «До 25 лет я не осмеливалась входить в свою комнату одна ночью из страха, что увижу там груды трупов и текущий жир». Ее отец поселил в ней представление об ужасе. А ведь представление об ужасе сильнее, чем реальный ужас; когда вы идете в кино, вы плачете, тогда как в реальности вы каменеете. Наоборот, мне представляется, что молчать – значит защищать. Если только это не ампутирует часть личности. И в этом случае детей беспокоит не ужас – тревогу у них вызывает молчание.

И что же тогда делать?

Б. Ц.: Воспользоваться посредниками: театральным представлением, текстом, беседой с журналистами...

1. В англ. и фр. языке существует термин resilience – резильентность, означающий целый комплекс качеств: жизнестойкость, силу духа, психологическую устойчивость перед лицом испытаний, способность преодолевать трудности и быстро восстанавливать душевные силы.

2. Концепция базового доверия принадлежит Эрику Эриксону, американскому психоаналитику, который занимался вопросами возрастной психологии. По его теории, ребенок проходит три фазы развития, для которых характерны три пары противоположностей: 1. Первичное доверие/недоверие, 2. Автономия/ сомнение и стыд, 3. Инициатива/ чувство вины. Подробнее см. Эрик Эриксон «Детство и общество» (Ленато, ACT, 1996).