Андре Конт-Спонвиль: «Философия подарила мне вкус к жизни»

Psychologies: Вы проводите свои дни в занятиях философией, живя попеременно в Париже и в деревне. Думали ли вы в детстве, что ваша взрослая жизнь сложится так?

Поясните, что вы имеете в виду?

А. К.-С.: Когда брат позвонил мне сказать, что мамы не стало (мне уже минуло 30 лет), моей первой реакцией была мысль о том, что в ней все было фальшиво, кроме чувства несчастья. Она была очень любящей, нежной, но проявлялось это несколько искусственно, была в этом какая-то натянутость. В ее веселье всегда было что-то притворное. Только тогда, когда она плакала, она становилась настоящей, абсолютно искренней. Вот почему у меня сложилось ощущение, что правда всегда связана с печалью, а радость – с иллюзией. А затем мне открылся мир философии, в частности греческой, я узнал Эпикура. И я понял, что, наоборот, иллюзии внушают нам грусть, а истина освобождает и дарит радость. В каком-то смысле философия стала мне «доброй мачехой».

А ваш отец?

А. К.-С.: Он был противоположностью матери. Не лгал ни в чем, зато от него нельзя было услышать ласкового слова. Первое одобрение я получил от него в двадцать лет, когда сообщил, что поступил в университет! Жестоким он не был, но был суров. Вдвоем мои родители составляли весьма устрашающую картину для детского сознания: правда была без любви, а любовь – без правды! При этом отношения с отцом сформировали меня: если мать трудно было любить, то его легко было ненавидеть. А для подростка это неплохая школа жизни. Ведь, как говорил немецкий философ Иоганн Готлиб Фихте (Johann Gottlieb Fichte), мы утверждаем себя лишь в противопоставлении. Позже мои чувства к нему смягчились. Мать ушла от него, он снова женился, и я увидел, как он изменился под влиянием новой любви. В новом браке он проявлял себя как нежный, внимательный и заботливый муж. И тогда я понял, что не стоит всю ответственность за несчастье моей матери возлагать на отца. Я смог наконец наладить с ним теплые отношения, которые длились до самой его смерти.

Вы обратились к философии в поисках более счастливой жизни?

А. К.-С.: Нет, во всяком случае, не сразу. Мой преподаватель в выпускном классе был очень увлечен французской феноменологией: Сартром, Мерло-Понти… Философия представлялась занятием преимущественно интеллектуальным. Уже будучи студентом, внимательно изучая греческую философию, я ощутил экзистенциальный интерес к философии как к искусству жить, как к средству быть счастливым, пребывая в реальности, а не в иллюзиях. Это то, что называют мудростью.

Но в ту пору это было не в моде.

А. К.-С.: Да, действительно! Тогда умами владели Жак Деррида, Луи-Пьер Альтюссер (я учился у них), Мишель Фуко, Жиль Делез… Их яркий талант и блестящая образованность не могли не впечатлить меня, но к их трудам я относился сдержанно. Например, «Слова и вещи» Фуко, культовая книга 70-х годов, показалась мне очень ученой и... очень скучной. Тогда я вспомнил «Мысли» Паскаля, которые читал в 16–17 лет, и почувствовал желание их перечитать. И эта книга меня восхитила! Мне доставляло наслаждение чтение Паскаля, Эпикура, Монтеня и Спинозы, а современные философы наводили на меня тоску. Вывод напрашивался сам собой: я буду заниматься философией на манер древних мыслителей. Пусть это и будет несовременно! Античная и классическая философия значили для меня гораздо больше. В 1984 году, когда вышла моя первая книга, один журналист спросил меня: «Вы новый философ?» (подразумевая группу так называемых «новых философов» 70-х годов*), – на что я мгновенно ответил: «Нет, я древний философ».

Но для того чтобы быть философом, разве не нужно быть современным?

А. К.-С.: Конечно, надо быть человеком своего времени, впрочем, выбора у нас и нет. Хотя понятие авангардизма меня всегда настораживало. Во всяком случае, применительно к философии или к области искусства и литературы. Эту точку зрения я разделял с Леви-Строссом, который одарил меня своей дружбой: ни он, ни я –мы не любили свое время. Хочу, чтобы меня правильно поняли: я счастлив жить сейчас, но в отношении достижений человеческой мысли и творчества нам весьма далеко до эпохи Античности, до XVII и XVIII веков.

Вы хотите сказать, что не стоит ждать ничего нового от нынешних мыслителей и творцов?

А. К.-С.: Нового – да, стоит. Но нет никаких оснований полагать, что следующие десять веков будут исключительными. Ни один скульптор не превзойдет мастерство древних греков, никто не напишет музыку лучше, чем та, что подарил нам ХVIII век, и не достигнет вершин поэзии XIX века. Двадцатый век совершил прорыв в области науки и многого достиг в политической сфере. Несмотря на все ужасы этого столетия, оно дало нам непревзойденные достижения в области прав человека во всем мире. Но невозможно одновременно преуспевать по всем направлениям.

Тогда зачем нужны философы сегодня?

А. К.-С.: В философии мы никогда не превзойдем Аристотеля и Канта, никогда никто не напишет музыку лучше, чем Бах или Бетховен. И вовсе не надо стремиться соревноваться с ними. Зачем? Ведь то, что они создали, уже у нас есть. Ни пристрастие к прошлому, ни авангардизм мне уже не интересны. Не бывает прогресса в искусстве и философии. Ни один музыкант не скажет: «То, что я делаю, лучше творений Баха». Точно так же ни один философ не скажет: «То, что я пишу, превосходит Аристотеля». Чего ждет общество от современных философов? Что, продолжая традиции предшественников, они представят нам философию, которая будет перекликаться с сегодняшним днем, будет отзываться на болезненные вопросы нашего времени. Если отбросить ложную скромность, я бы сказал, что именно этим я и занимаюсь. Я не стоик, не эпикуреец и не последователь Спинозы. Но, опираясь на учения этих мыслителей, я пытаюсь предложить философию для сегодняшнего времени, которая помогала бы жить в нашу эпоху.

А вам не кажется, что в этом стремлении сделать из философии средство достижения благополучия, своего рода психотерапевтический инструмент, мы зашли слишком далеко?

А. К.-С.: Возможно. Это происходит из-за того, что люди смешивают представления о философии и психотерапии. Цель терапии – здоровье, цель философии – мудрость: наибольшее счастье мы обретаем при наибольшей ясности сознания. Счастье – это цель философии, но не ее норма. Ее норма – это правда. Что это значит? Что я обдумываю какую-то мысль не потому, что она принесет мне пользу и поможет жить, а потому, что она представляется мне верной. И лучше правдивая печаль, чем фальшивая радость. Просто, когда вы нащупываете мысль, которая кажется вам верной, цель философа, как, впрочем, и любого человека, – попытаться извлечь из нее радость.

Но психотерапия тоже не предлагает довольствоваться «фальшивой радостью». Напротив, психоаналитик помогает нам избавиться от иллюзий, вскрывая их механизм…

А. К.-С.: Да, это так. Это как раз то, что мне нравится у Фрейда. «Правда и еще раз правда» – вот, говорил он, единственное правило психоанализа. Разница лишь в том, что психоанализ как вид терапии предназначен для лечения болезней, для устранения симптомов… Словом, его цель – здоровье человека. А философия еще ни разу никого не вылечила! «Психоанализ не помогает стать счастливым, – писал Фрейд. – Он помогает пациенту от невротического расстройства перейти к банальному ощущению несчастья повседневной жизни». Когда человек страдает неврозом, он прибегает к курсу психотерапии. А что делать тому, кто не болен или только что излечился – словом, находится в пресловутой стадии «банального несчастья»? Ему следует заниматься философией, чтобы как следует научиться жить. Философия начинается ровно там, где останавливается психотерапия.

А вы когда-нибудь проходили курс психотерапии?

А. К.-С.: Я два года посещал психоаналитика, давно, лет двадцать назад. Поначалу мне просто хотелось удовлетворить свое любопытство, наполовину нарциссического, наполовину научного свойства, по отношению как к себе, так и к психоанализу. И у меня была еще одна причина: мне хотелось разобраться в моих, в ту пору сложных, семейных отношениях. Эти два года помогли мне отчетливее увидеть самого себя и, наверное, получить более полное представление о том, что такое психоанализ… и постепенно начать утрачивать интерес и к тому и к другому. К концу этих двух лет я почувствовал скуку. А может быть, я страдал недостаточно сильно, чтобы нуждаться в терапии.

Волнует ли вас мысль о смерти?

А. К.-С.: О моей собственной? Все меньше и меньше. Меня гораздо больше заботит здоровье моих детей. Дело в том, что мой первый ребенок – дочка – умерла, когда ей было шесть недель. Вот почему здоровье моих детей – это, безусловно, мое уязвимое место.

Столкнувшись с таким горем, вы обратились к философии?

А. К.-С.: Нет, когда переживаешь такое горе, ты можешь только плакать и кричать. Тут не до философии, здесь главное – держаться и выстоять. Философия скорее подходит для периодов, когда все более или менее хорошо. Когда ты можешь сказать себе: «У меня есть все, чтобы быть счастливым», – а затем констатировать, что для счастья этого недостаточно.

Выходит, именно философия научила вас по-настоящему радоваться жизни?

А. К.-С.: Во всяком случае, она ощутимо обострила мой вкус к жизни. Если говорить откровенно, жизнь нередко имеет горький привкус. Но я, например, люблю табак и пиво и поэтому прекрасно знаю, что горечь может доставлять наслаждение. Философия не убрала всю горечь из моей жизни, это и невозможно, но помогла мне лучше чувствовать этот вкус. В этом ее цель. Мудрость состоит не в том, чтобы любить счастье – для этого не нужна никакая философия, – а в том, чтобы любить жизнь такой, какая она есть – счастливая, несчастливая, горькая, сладкая… И чем отчетливее мы ощущаем ее хрупкость, тем ценнее становится она для нас.

¹ Направление в современной французской философии (Бернар-Анри Леви, Жан-Поль Долле, Кристиан Жамбе и другие).