Каждая книга Ирвина Ялома становится бестселлером, и это неудивительно. Истории жизни своих пациентов он рассказывает так увлекательно и анализирует так глубоко, что эти динамичные, порой детективные сюжеты открывают что-то неожиданное и в нас самих. Иногда они задевают по-настоящему болевые точки — страх смерти, одиночество, зависимость, непонимание…
И вот в возрасте 85 лет знаменитый экзистенциальный психолог и писатель обратил внимание… на самого себя. Рассказал о своих открытиях очень тонко и искренне («Как я стал собой», Эксмо, 2018). Ялом вспоминает самые острые, переломные моменты детства и отрочества, болезненные и прекрасные, трогательные и смешные. Откровенно рассказывает об отношениях с матерью, которые всю жизнь были для него «открытой раной». Во всех красках живописует авантюрное знакомство с будущей женой. Анализирует первые психотерапевтические опыты. В связи с выходом мемуаров Ирвин Ялом ответил на некоторые наши вопросы.
Psychologies: Доктор Ялом, многие восхищаются вашим долгим браком с Мэрилин: вы вместе уже более 60 лет. Однако в книгах вы упомянули, что все ваши дети разведены. Почему пример родителей не всегда работает?
Ирвин Ялом: Этот вопрос до сих пор озадачивает меня и жену. Конечно, когда мы поженились, развод был крайне редким явлением. Фактически в молодости я не знал никого, кто был бы разведен. Сегодня развод, к сожалению, очень распространен. С другой стороны, трое из четверых детей теперь счастливо снова женаты и с радостью воспитывают наших восьмерых внуков.
Да, мои отношения с женой — это для меня самое важное. Нам всегда было интересно вместе. На самом деле наши отношения длятся намного дольше, чем 60 лет. Это началось, когда мне было 15, и она до сих пор — уже более 70 лет — остается самым значимым человеком в моей жизни. Для меня это самое настоящее благословение. К счастью, мы оба живы, здоровы и благополучны вместе.
Вы советовали одному из пациентов разделить жизнь и работу. Вам лично удалось выполнить эту рекомендацию?
Да, я стараюсь делать так, чтобы работа не составляла всю мою жизнь. Но людям в моей области, вероятно, труднее всего это сделать, потому что наша профессия слишком тесно связана с тем, как живет человек. Поэтому я всегда заботился о том, чтобы уделять внимание не только работе, но и оставлять свободное время для семьи.
Вы как-то признались, что Ролло Мэй изменил ваш подход к терапии и жизнь в целом. Его книга «Экзистенциальная психология» вышла в 1960-х годах, но вы все еще следуете этому направлению, работая с пациентами. Почему?
Есть много пациентов, для которых экзистенциальные проблемы чрезвычайно важны: например, люди, которые сталкиваются со смертью и серьезной болезнью, или те, кто потерял кого-то очень близкого. В этих случаях я понимаю, что лучше всего могу помочь, открыто работая со страхами смерти, изоляции, поиска смысла в жизни. Это формула, которую я применяю ко всем пациентам. Я всегда начинаю с той проблемы, которая в данный момент стоит перед человеком, с того, что лично ему сейчас нужно, — это гораздо важнее, чем ощущение того, что я должен следовать какой-то определенной теории.
Вы рекомендуете пациентам записывать сны и анализировать их во время сеансов. Даже книга «Как я стал собой» начинается с описания вашего сна о дразнящей Элис, девушке, которая жила по соседству. Почему важны сны и для чего их нужно анализировать?
Сны часто выдают чрезвычайно важные чувства и переживания человека. Анализ сновидений приводит к пониманию бессознательного, того, о чем мы, возможно, никогда не смогли бы узнать другим способом. Поэтому самое главное — это не просто толкование сновидений, но понимание того, что это открывает путь к таким глубинным мыслям и чувствам человека, которые иначе просто бы не открылись.
В мемуарах вы смогли вернуться к корням, отдать должное родителям, попросить прощения. Похоже, это было непросто...
Когда человек стареет, он почти всегда много вспоминает и рассказывает о детстве и юности. Это универсальное явление, и я намного больше сейчас, чем во времена молодости, думаю об этом. Я знаю, что в моей душе сейчас очень много сострадания и сочувствия к родителям. Я понимаю теперь, насколько тяжела была их жизнь, и осознаю, сколько они сделали для меня.
Фрагмент из книги Ирвина Ялома «Как я стал собой» (Эксмо, 2018)
«У меня есть пациентка по имени Роуз, которая в последнее время говорила в основном о своих отношениях с дочерью-подростком, ее единственным ребенком. Роуз была близка к тому, чтобы опустить руки, поскольку энтузиазм у дочери вызывали только алкоголь, секс и общество других непутевых подростков.
На терапии Роуз изучала собственные недостатки в роли матери и жены, свои многочисленные измены, уход из семьи ради другого мужчины и возвращение через несколько лет, после того как роман сошел на нет. Роуз была заядлой курильщицей, у нее развилась разрушительная прогрессирующая эмфизема; но, несмотря на это, в последние несколько лет она старательно пыталась загладить проступки и заново посвятила себя дочери. Однако ничего не помогало.
Я настоятельно рекомендовал семейную терапию, но дочь отказывалась. И вот Роуз достигла критической точки: каждый приступ кашля и каждый визит к пульмонологу напоминали, что ее дни сочтены. Она жаждала только облегчения. «Я хочу, чтобы она уехала», — твердила она мне.
Роуз считала дни до того момента, когда дочь окончит школу и уедет из дома: в колледж, на работу — куда угодно. Ее уже не волновало, какой путь выберет дочь. Снова и снова она шептала себе и мне: «Я хочу, чтобы она уехала».
В своей практике я делаю все возможное, чтобы объединять семьи, исцелять разлад между братьями и сестрами, детьми и родителями. Но работа с Роуз изнурила меня, и я утратил всякую надежду на восстановление мира в этой семье. Во время последних сеансов я пытался представить для Роуз ее будущее, если она разорвет отношения с дочерью. Разве не будет она чувствовать себя виноватой и одинокой? Но все было напрасно, а теперь время истекало: я знал, что жить Роуз осталось недолго.
У матери была веская причина почувствовать облегчение, когда я навсегда уехал из дома
Направив ее дочь к одному превосходному терапевту, я теперь занимался только самой Роуз и был целиком на ее стороне. Не раз она говорила мне: «Еще три месяца до того, как она окончит школу. А потом ее не будет. Я хочу, чтобы она уехала. Я хочу, чтобы она уехала». Я надеялся, что Роуз дождется исполнения своего желания.
Вечером того же дня, садясь на велосипед, я про себя повторял слова Роуз — «Я хочу, чтобы она уехала. Я хочу, чтобы она уехала…». И вскоре мысли переключились на мою мать, и я увидел мир ее глазами — наверное, впервые в жизни. Я представлял, как она думает и говорит похожие вещи обо мне. И теперь, задумавшись об этом, не мог припомнить никаких терзаний с ее стороны, когда я — наконец-то и навсегда — уехал из дома в медицинскую школу в Бостоне.
Я вспоминал сцену прощания: мать на крыльце дома, машет вслед моему забитому вещами под самую крышу «Шевроле», а потом, когда он скрывается из виду, уходит в дом. Я представлял, как она закрывает входную дверь и глубоко вздыхает. Потом, пару-тройку минут спустя, расправляет плечи, широко улыбается и приглашает отца сплясать с ней торжествующую «Хава нагилу». Да, у матери была веская причина почувствовать облегчение, когда я в свои двадцать два года навсегда уехал из дома. Я был нарушителем спокойствия. У нее никогда не находилось для меня доброго слова, и я платил ей тем же.
Пока я спускаюсь на велосипеде по длинному склону холма, мои мысли уплывают обратно к тому дню, когда мне было четырнадцать, и мой отец, тогда сорокашестилетний, проснулся ночью от острой боли в груди. В те дни врачи приходили к пациентам на дом, и мать сразу позвонила семейному врачу, доктору Манчестеру. Посреди ночи мы втроем — отец, мать и я — в волнении и тревоге ожидали прибытия доктора. (Моя сестра Джин, которая была на семь лет старше меня, уже уехала учиться в колледж.)
Расстраиваясь, моя мать всякий раз скатывалась к примитивному мышлению: если случилось что-то плохое, значит, кто-то должен быть в этом виноват. И этим кем-то оказывался я. Не раз и не два в ту ночь, когда отец корчился от боли, она кричала мне: «Ты, это ты его убил!» Она давала мне понять, что мое непокорство, неуважение, бесконечные нарушения семейных правил — все это довело его.
В ту ночь я видел, как отец приблизился к порогу смерти
…«Ты убил его, ты убил его!» — по-прежнему раздается в ушах пронзительный голос матери. Я помню, как съеживался, парализованный страхом и яростью. Мне хотелось крикнуть в ответ: «Он же не умер! Заткнись, дура!» Она то и дело стирала пот с отцовского лба и целовала его в голову, а я сидел на полу, в углу, сжавшись в комок, пока, наконец, около трех часов ночи не услышал, как большой «Бьюик» доктора Манчестера зашуршал осенними листьями на улице. Я помчался вниз, прыгая через три ступеньки, чтобы открыть дверь.
Доктор Манчестер мне очень нравился, и привычный вид его большого круглого улыбающегося лица рассеял мою панику. Он потрепал меня по голове, взъерошив волосы, успокоил мать, сделал отцу укол (вероятно, морфин), приставил к его груди стетоскоп и дал мне послушать, а сам сказал: «Вот видишь, сынок, оно тикает, сильно и размеренно, как часы. Не о чем беспокоиться. С ним все будет в порядке».
В ту ночь я видел, как отец приблизился к порогу смерти, прочувствовал, как никогда прежде, вулканическую ярость матери. И для самозащиты я принял решение навсегда закрыться от нее. Мне нужно было уносить ноги из этого семейства. Следующие два или три года я едва разговаривал с матерью — мы жили, как чужие люди под одной крышей.
А ярче всего мне вспоминается глубокое, всеохватывающее облегчение от прихода доктора Манчестера. Никто и никогда не делал мне такого подарка. Именно в тот момент я решил, что буду как он. Я стану врачом и смогу давать другим то утешение, которое он подарил мне».
